[zullax]

Поскольку последние сутки были просто напичканы разговорами, так или иначе, касающимися сложности/ некомфортности восприятия инаковости, ничего удивительного, что под вечер я все-таки высказала (точнее, написала) Марине то, что меня грызет уже какой месяц...
В принципе, если бы мне нужно было как-то обозначить, зачем это было и к чему я это говорила и почему мне это так важно, я бы сказала, что все это просто о доверии. О доверии и о том, какие вещи способные его начать подтачивать. О подрыве-то речи не идет, а вот такое мерзенькое ощущение воды, подмывающей берег, или одного единственного термита, грызущего ножку стула - вот это то самое чувство.

О доверии

Осенью прошедшего года мне было плохо. Было страшно, больно, тошно, отвратительно и лениво - лениво что-то менять в этом ощущении. Потому что хотелось заткнуть себе рот подушкой, от которой не поднималась голова, хотелось сильнее вжаться в постель, отключить все средства связи и не слышать ни одного звука, кроме собственного подвывания. В целом, последние девять лет для ноября это довольно типичное состояние, но в этом году я вроде как была настроена преодолеть этот месяц с минимальными потерями, а в итоге все началось раньше и намного намного сильнее, чем обычно. В общем, осень продемонстрировала мне, что лучше не загадывать и планировать... а еще она показала мне, что даже самые близкие люди могут быть совсем не готовы к тебе любой. И вроде бы в этой мысли нет ничего нового, но почему-то я наивно думала - уже потом, когда смогла немного преодолеть этот эпизод - что люди, которые тебя знают десятки лет, с которыми вы, и правда, чего только не переживали, что они-то как раз смогут оказать самую правильную поддержку. Но нет.
К тому же, этот момент моей слабости мне напомнил, как Марина справлялась с моей - именно МОЕЙ - болью в феврале-мае этого же года.
Когда Оля провела ее в палату после операции, эпидуралка уже полностью отошла, а обезболивающие не действовали, вот совсем не действовали. И мне было больно - так больно, как не было никогда до этого. Когда меня привезли с операции я, конечно же, не могла нормально одеться - тело ниже пояса было полностью обездвиженно, а когда чувствительность вернулась, мне стало совсем не до футболок. Поэтому когда я перестала что-то соображать от боли, и как раз когда пришли девочки, о том, чтобы одеться, я точно не думала.
Поэтому я лежала зареванная, хватающая ртом воздух, в одних трусах, пытаясь забросить эту ебанную ногу хоть куда-нибудь, лишь бы перестать чувствовать больбольбольболь.
Я понимаю, что это было пугающее зрелище. Особенно пугающим оно было, должно быть, для того, кто не готов обсудить что-то, серьезнее царапины, просто потому, что это, скажем так, сквикает. Поэтому я понимаю ее реакцию - попытки нелепо шутить, глуповато улыбаться и пытаться как-то комментировать палату, что-то там рассказывать о жизни за пределами больничных стен. Это все потому, что ей было страшно.
Но, черт подери, мне было страшнее и больнее. В дохулион раз, если уж на то пошло. И в тот момент мне нужно было всего лишь, чтобы мне сказали, что нужно немного потерпеть, и что она со мной, и чтобы, ну не знаю, по голове погладили, чтобы хоть что-то я могла почувствовать, кроме ощущение отпиливания ноги.
Но этого не было.
И то, насколько меня это задело, я стала понимать немного позже, когда рандомно вот то ее выражение лица всплывало перед глазами.
Потом были три месяца заключения дома, закончившиеся моим нервным срывом, после первой серьезной попытки выйти в люди. И я все еще с содроганием вспоминаю себя и свои чувства тогда.

А потом была эта осень, да.

И все это я пыталась объяснить ей еще в конце ноября. Я пыталась сказать ей, насколько мне нужна была поддержка, я пыталась понять, почему она, называя себя моей лучшей подругой, не может ее дать... ее ответ: потому что ей страшно, потому что она не может поверить, что такое дерьмо - будь то физические увечья, боль, или эмоциональные проблемы - может произойти с ее близкими, поэтому проще рационализировать, отгородиться, отшутиться и вот это все.
И будь я сторонним наблюдателем, я бы сказала (хотя на момент того разговора я это и сказала, чо уж), что это понятно и нормально - и я даже все еще так считаю. Но вот только еще тогда надо было дополнить, что хотя это и понятный механизм, он, как ни крути, никак не облегчает переживание боли тем, кто уже испытывает ее, тем, с кем это дерьмо приключилось. И поэтому можно сколько угодно оправдывать себя тем, что тебе страшно и ты просто не хочешь допускать, что кому-то из близких тяжело, но ты должен или как-то попробовать разделить эту тяжесть или слиться со словами, что извини, но это все не по мне, мне слишком плохо.
Но если ты остаешься рядом, но ты не готов к какой-то эмпатии, если ты бежишь от этого, то вполне логично, что я перестаю доверять тебе. Потому что доверие становится опасным и несет потенциальное разочарование.

И вот все это (только, наверное, в более эмоциональной форме) я и написала ей сегодня.
И больше мы не разговариваем. Ну, по крайней мере, уже какое-то там количество часов. И это с учетом того, что обычно мы разговариваем и переписываемся в течение всего вечера - по пути с работы, находясь дома, смотря что-нибудь, ложась спать.
Но я все равно не жалею, что объяснила ей это.